Не сочинил и пары строк
За целую неделю.
Быть может мне дадут урок
Мак-Грегор и О'Нелли.

Добрался в горы я с трудом
И, вот, почти у цели.
Мак-Грегор пригласил в свой дом,
К столу позвал О'Нелли.

Седло барашка съесть не прочь,
Запив прохладным элем.
Так пировали мы всю ночь -
Я, Грегор и О'Нелли.

А позже, сидя у костра,
Свои мне песни пели
Почти до самого утра
Мак-Грегор и О'Нелли.

Шотландская баллада

Родная вольница, прощай!
Сдана ты королями.
Мы покидаем этот край,
Что так любим был нами.

Сопротивлялись мы судьбе
С остервененьем новым,
Но англы взяли всё себе,
Взамен нам дав оковы.

И, оторвав от бороны
И от орал из стали,
Нас захватили. Из страны
Провинцию создали.

Всё то, что нажито трудом,
Чему мы были рады,
Враги сожгли - и отчий дом,
И сад, угнали стадо...

А мы не раз знавали вкус
Удачи и победы,
Когда водил нас Роберт Брюс
На англов и на шведов.

Как детям будем мы смотреть
В глаза? На что мы годны?
Мы предпочли бы даже смерть
За то, чтоб быть свободным.

.................................................................

Сдержать эмоции не смог,
Смахнул с щеки слезинку,
Когда издал печальный вздох
Обмякший мех волынки.

Невольно исказил твою
Фамилью. Ради Бога
Не обессудь! Я письма шлю -
Теряют их в дороге.

Конечно же ты Линцер, брат,
А написал ведь Ланцер
Я в адресе. Ну виноват,
Быть может, был я в трансе.

Здесь не нашёл доступных дам
(прости на этот раз ты).
Давай-ка лучше передам
Шотландские контрасты.

Странности

Привет тебе, мой добрый друг!
Ты не поверишь, Арни,
Здесь юбки носят все вокруг -
И девушки, и парни.

А в пабах эль всем подают,
И он не хуже пива.
Но если виски мне нальют,
То я хмелею живо.

Никак не разберу их мер,
Не знаю сколько пенни
Содержит шиллинг, например,
Ведь дурят при обмене,

Свинину в фунтах продают...
Таких накладок уйма.
И не пойму, в чём мерить тут
Рост - в футах, или в дюймах.

Имеют герб и свой штандарт,
В мечтах свободу видят.
С тех пор как предал их Стюарт,
Всех англов ненавидят.

Я их ценю за их приют.
Мне всё здесь интересно.
По вечерам они поют
Под звук волынок песни.

Что ж, повидал я их страну.
Но это лишь начало.
Теперь во Францию рвану
И повидаю галлов.

Пустился в путь я не один.
Со мной коллега, дворянин,
А вовсе не простолюдин.
И числится, как семьянин
(есть записи в бумагах).
Повёл себя он как кретин
В домашних передрягах.

Исповедь Шарля Валле де Сент-Ньон,
разорившегося дворянина и поэта

Прощай, мой солнечный Прованс!
Уже подъехал дилижанс.
Я упустил счастливый шанс
Без слёз прервать наш мезальянс.
Кому какое дело?
Пою последний свой романс
Любви осиротелой.

Да, ты всегда со мной была
Легка, приветлива, мила,
Как роза майская цвела,
В какой-то миг с ума свела.
О шип я укололся.
Речь о замужестве зашла,
Я на неё повёлся.

Вначале я с тобой робел,
Но пересилить страх сумел.
И, наконец, пришёл предел.
Ведь я давно уже хотел
Владеть тобой так страстно.
Настал счастливый мой удел,
И стала жизнь прекрасна.

Любовь была как дивный сон.
Теперь же вызывает стон.
И каждый раз сосед, барон
Фальконе, бравый солдафон,
Мой выбор не прощает.
О низкородстве знает он.
Огласку обещает.

Теперь развеялись мечты.
Забросил я стихов листы.
Твои запросы так часты:
Всё драгоценности, цветы..
Остался я без франка.
Я голубых кровей, а ты
Обычная пейзанка.

Ты подрываешь мой престиж,
По каждой мелочи коришь.
Меня давно манил Париж.
Теперь ты не помеха.
Под сенью его дивных крыш
Хочу вкусить успеха.

Всё это стало чересчур.
Ведь я романтик, трубадур.
Эх, мне бы мантии пурпур!
Прощай, Мари! Fin de l'amour!
Теперь холостякую.
Столица Галлии, bonjour!
Тебя я завоюю!

Короны, доспехи, цветы, черепа
И надпись: «Родился и сгинул».
Не лгите напрасно – судьба не слепа:
Какую выводит картину!
Такой натюрморт за широким окном –
Поверьте на честное слово –
Любого отвадит читать о былом.
Уж лучше совсем без былого.

То, что штопали веками, расползалось на куски,
Но портные ни минуты не теряли.
И багровыми стежками прихватили лоскутки
На потрёпанном фамильном одеяле.
Так иголка и сияла, выводя свою канву,
И пришила к одеялу королевскую судьбу.
Посмеялся бы, да не с кем – пропадай мои смешки –
На ладонях королевских – сплошь багровые стежки.

Ах, как хорошо на морском берегу,
Забыв о монаршей осанке,
На страх и на зависть соседу-врагу
Лепить эфемерные замки.
Ах, как хорошо на морском берегу,
Как в ласковом, солнечном детстве,
Смеяться, резвиться и петь на бегу.
И главное – всё без последствий.

Сколько подвигов горячих и изысканных причуд
У чиновников на совести короткой.
И дворцовая задача, будто шахматный этюд,
Прорастает сквозь чугунную решётку.
Каждый ход пуглив и краток, как картинные мазки, –
Только б выстрадать порядок на своём краю доски.
Но на эдаком обмылке, как этюды ни малюй,
А противник тычет вилки, угрожая королю.

Ах, как хорошо на морском берегу,
Вдали от чинов и размеров,
Послушать, как звёздный тугой перегуд
Связует небесные сферы.
Ах, как хорошо на морскому берегу,
Вдали от столичных историй,
Присесть у акаций под шёпот лагун...
...Но я, как назло, не у моря.

Случайно подслушанный диалог в порту Бреста

Я отдыхал на берегу морском,
Покинув город - цитадель разврата.
И слышал разговор меж стариком
И юношей.
Вот из него цитаты:

- Мой юный друг! Нет, право ты хорош,
Ты получаешь все утехи купно,
И ценишь ты сейчас любовь во грош,
Поскольку для тебя она доступна

- Мне что ж , жениться? Это полный бред.
Такой судьбы себе я не желаю.
Вот, между вами даже секса нет,
А ты всё о своей любви мечтаешь.

- Ты куришь, дорогие вина пьёшь,
Своё здоровье подрываешь крупно,
Но через много лет и ты поймёшь -
Такое расточительство преступно.

- О чём жалеть, старик, дай мне ответ,
Зачем живу и что сейчас теряю?
И доживу ли до преклонных лет?
К чему себя беречь? Для Ада? Рая?

- Шут знает, что любовью ты зовёшь
А зов любви в душе как голос трубный.
Цени её, всё остальное ложь.
И относись к советам дружелюбно.

- Ну, что ж, отец, я выслушал совет.
Приму ли я его, пока не знаю.
Пусть глуп сейчас, но я не пустоцвет,
Пока я молод, вволю погуляю.
........................................................................
Они ушли.
Размеренным шажком
Шёл старец, рядом юноша патлатый.
Их споры завершилисьтупиком.
К чему пришли - не знаю результата.

Чтоб повидать побольше стран
Вновь переплыл я океан.
В пути настиг нас ураган,
А качку и морской туман
Переношу я скверно.
И мой любезный капитан
Отвёл меня в таверну.

Снял для ночлега уголок,
Спуститься в общий зал помог,
И посадил там в закуток,
Чтоб тошноту я превозмог.
Эх, Арне, друг мой верный!
Нашёл там маленький листок
Я под столом таверны.

Обрывок признания хишпанского гранда
Хосе Мануель дель Эстебанос-и-Кордельо,
обнаруженный мною на постоялом дворе

О, Донна, я в тебя влюблён!
Мои мечты, как сладкий сон,
Хочу, чтоб вечно длился он,
Ведь ты прекраснее всех донн,
Которых знал когда-то.
А, что они - не эталон,
Они не виноваты.

Твой муж - типичный феодал,
Ко мне тебя приревновал.
Он на Восток меня услал.
Что ж, верный, преданный вассал
Ему стал неугоден.
Там с сарацином воевал
В боях за гроб Господень.

Но, даже в праведном бою
В своих сирвентесах пою
Не битву, а красу твою,
В разлуке часто слёзы лью,
О Донне вспоминая.
И, забывая грусть свою,
Лишь о тебе мечтаю.

Я должен искренне признать -
Прелестна палестинок стать,
Но в куртуазе нашу знать
Вовек им, право, не догнать.
От них - простолюдинок,
Бессмысленно вниманья ждать,
И нет средь них блондинок.

Мне не забыть твой томный взор
(когда, перескочив забор
к балкону крался я, как вор,
чтобы попасть к тебе в фавор)
Как-будто бы случайный.
Он возбудил во мне задор,
Но это - наша тайна.

Благодарю счастливый рок,
Когда упал у моих ног
Твой тонкий, шелковый платок
И нежной розы лепесток,
Который уронила.
Возвышенной любви залог
Храню я до могилы.

Глосса

Здесь странные обычаи, мой друг!
Сеньоры все ревнивы и упрямы.
Не выбирают здесь себе подруг,
А сердце отдают замужней даме.

Я это говорю лишь для того,
Чтобы понятно было - здесь пристало,
Избрав сеньору сердца своего,
За честь её погибнуть от кинжала.

Не думай всё ж, что мужеством своим,
Лишь проявляя чудеса отваги,
Получишь право с нею на интим,
С обидчиками обнажая шпаги.

Рассчитывай на брошенный цветок,
На взгляд случайный или на улыбку,
Да на её батистовый платок.
На остальное все надежды - зыбки.

А, коли будет не пустым карман,
Ты с лёгкостью найдёшь здесь табор шумный.
Купи любовь у тамошних гитан,
Но берегись их ревности безумной.

Я сам чуть не попал, как кур в ощип,
Вкусив плоды любви цыганки вольной.
Тебе ж всё объяснил, чтоб ты не влип
В историю, коль будешь в Эспаньоле.

Песня быка

Взращён на воле, я ярма не знал.
Я своенравен был. Меня боялись.
И врассыпную люди разбегались,
Лишь землю рыть копытом начинал.

Меня растили, как аристократа.
Пасли, давали воду, пищу, кров
И, даже, стадо племенных коров,
Чтобы потомство понесли когда-то.

Как оказался я в хлеву воловьем?..
Вздымая в напряжении бока,
Я выскочил на золото песка,
Пропахшего мочой, навозом, кровью.

И мирно встал. Но две осы сначала,
Заставили меня сорваться в бег,
Я попытался убежать от всех,
Но вновь, и вновь в хребет вонзались жала.

Причина боли - в этих кабальеро,
(вдруг озарила мысль меня лучом)
В плащах кровавых с золотым шитьём,
Поспешно убегающих к барьеру...

Я ринулся к обидчикам в карьер,
Но вдруг пеон отвлёк моё вниманье.
И оба (вот трусливые созданья)
За деревянный спрятались барьер.

Коня пришпорив, пику сжав руками,
Мне пикадор вдруг больно ранил бок,
Но увернуться от меня не смог,
Я брюхо лошади его вспорол рогами.

А муки продолжались вновь и вновь.
Весь в иглах - я подобен дикобразу.
И чувствую - меня подводит разум,
А по бокам моим сочится кровь.

Все разбежались, а передо мной
Возник тореадор с мулетой красной
И я нутром почувствовал опасность,
Назначенную мне моей судьбой.

Я кинулся к нему, но он вдруг сразу
Убрал мулету. Выбившись из сил,
Я развернулся, морду опустил
И разогнался, но опять промазал.

И сделав вид, что повторяю трюк,
Но, сдвинувшись примерно на полметра,
Я подскочил к нему быстрее ветра
И подцепил его на рога крюк.

Тореро сделал в воздухе кульбит
И пал к моим ногам, как тюк набитый.
Я рогом рвал его, топтал копытом,
А персонал тащил его за щит.

Трибуна замерла... Лишь только стон
Пронёсся над ареной раскалённой.
Кровь по песку струится. А пеоны
Меня уйти заставили в загон.

К корриде потеряли интерес
Матроны с сеньоритами в мантильях...
Как хорошо, что здесь, не как в Севилье,
Бойцов не отправляют на бифштекс!

Десимы

Мои старания напрасны
И все усилия пусты...
Я пробираюсь сквозь кусты
К владелице очей прекрасных.
Но вот в окне мелькнула тень.
О ней мечтал я целый день
Душой, растерзанною в клочья,
Чтоб на мгновение, воочью
Увидеть ту, что снилась ночью,
В саду, где расцвела сирень.

Ужель, чтоб самоутвердиться
Из праха воссоздал Господь
Божественную эту плоть,
Что заставляет сердце биться
В два раза чаще. Так изволь
Не причинять отказом боль,
Чтоб мог тобою насладиться.
Моя душа к тебе стремиться,
Как влёт подстреленная птица,
Чью рану разъедает соль.

Наташе

Там, где солнце не помнит законной тропы,
Там, где зимы вплетаются в вёсны,
Небосвод подпирали плечами дубы
И могучие, стройные сосны –
И веками стояли и видели сны,
В океаны забвения канув,
Только гордый правитель, питомец войны,
Приказал порубить великанов.

Искромсать, изглодать, распластать на земле
И из плоти наделать больших кораблей.
Ради золота близких, чужих берегов –
Бесконечное племя драконьих голов.
Чтобы каждый высок и бронёю обшит,
Чтобы по морю шли так, что солнце дрожит,
Чтобы в землю входили, как в дерево клин.
Вот какие хотелось ему корабли.

И скулила пила, и вгрызался топор,
И на верфях работа кипела.
Только небо прогнулось, лишившись опор,
И сломалось над севером белым.
Сколько песен забылось, пробилось ростков,
Как почил коронованный грешник.
И его корабли спят на ложе морском.
Только небо не сделаешь прежним.

И в мантиях полярного сияния
По бархатным ступеням облаков
Спускаются небесные создания,
Чтоб сеять в мире правду и любовь,
И усмирять волнения и бедствия,
И души нам пропалывать от зла…
…Когда смотрю в глаза твои небесные,
Мне кажется, что ты из их числа.

Там, где море целует родившийся день,
Каждый лучик его отражая,
Там, где щедрое солнце так любит людей,
Что само им растит урожаи,
Там, где мир ароматов пленяет сердца,
Там, где роскошью сложно напиться, –
Там венец дополняет величье лица,
Зачастую уродуя лица.

Как у юного князя цветущих полей
Выхолащивал чувства подлец-суховей,
Как растил в нём гордыню насмешливый зной:
Только б выйти вперёд золотою казной.
Гибли люди в завалах, в дыму и в пыли,
Но вонзалась кирка в сердце чёрной земли,
Продвигаясь туда коридорами шахт,
Где у чёрной земли начиналась душа.

Пробудился в тюрьме потаённых глубин
Негасимый огонь преисподней
И всё то, что имел молодой властелин,
Вместе с жизнью и славою отнял.
Где держава его? И в чужих сундуках
Потерялись дороги сокровищ.
Его имя закрыли ладони песка.
Только раны земли не закроешь.

И сполохами пламени подземного
Забытыми дорогами в горах
Идут на землю страждущие демоны,
Чтоб раздувать смятение и страх
И оживлять страдания минувшие,
Покуда мир неопытен и слаб…
…Когда твои слова терзают душу мне,
Мне кажется, что ты из их числа.

Проехал я почти уж полземли,
Куда с таким упорством я стремился.
Вот, написать письмо тебе решился,
Пока я нахожусь от вас вдали,

Ну, мне не интересны короли,
На их посулы благ я не купился.
А ты, мой друг, похоже, изменился.
То пел Хелен, а нынче - Натали.

Тебя не упрекаю, сам хорош.
Но я в пути один. И ты поймёшь -
Мне этот мир намного интересней.

Стремясь освоить жанры разных стран,
Пересеку пески и океан,
А позже я вернусь и к нашим песням.

Презрев цвилизации комфорт,
Меня дух странствий заманил на борт,
Идущей в медитеррианский порт
С попутным ветром парусной фелюги.
Хотел увидеть новые места.
Сбылась моя заветная мечта
Пройти сквозь Гибралтаровы врата
И полежать под пальмой на досуге.

Я был экстравагантностью пленён,
Увидев пляски дикие племён,
Пришедшие из глубины времён,
Услышав звук воинственный тамтама.
Сразил магрибских деревень пейзаж,
Племён берберских странный татуаж,
И, даже, вдруг явившийся мираж
Оазиса, пустыни панорама,

Её непрекращающийся зной,
Колодцы с мутноватою водой,
Верблюдов гордых караванный строй,
Оружье: ассагаи, копья, луки.
Попал в деревню байя. Шум и гам
Царят в ней, суета, сплошной бедлам.
Жена вождя, ну точно - Кумба-Там*,
Готовит кобе с сорго на батуке,

Импалье молоко налив в котёл.
Пока луч солнца с неба не ушёл,
В тени ироко расстелили стол
Уселись в круг и началось веселье
Поднёс мне в калебасе проводник
Перебродивший жёванный тростник.
Я к этому напитку не привык -
На подвиги меня толкнуло зелье.

Собрался - так мгновение лови!
Уж полыхал пожар в моей крови
Глазами я искал объект любви,
Но заниматься поисками рано
(я, в этом деле, истинный гурман),
Поскольку по рецептам мусульман,
В верблюде запечён был нам баран,
А курица была внутри барана.

Чтоб поразить мой чужеземный вкус,
Случайный в этой местности зулус
Вкуснейший приготовил нам кускус
И разложил всё на листах банана.
Потом десерта подошёл черёд:
Папайи, манго, гуаявы плод,
Да необычный финиковый мёд -
Всё было здесь таинственно и странно.

И, нарушая заповедь Христа,
Я под созвездьем Южного креста
Божественные целовал уста
Красавицы с эбеновою кожей.
Меня смутили губок полнота,
Упругих острых грудок нагота,
И стройных юных бёдер красота,
И стан на стебель тростника похожий.

Но проводник меня предупредил,
Что муж-колдун, с поддержкой тёмных сил,
Не одного уж в зомби превратил,
И ждёт меня такая же судьбина.
За право этой девой обладать
Не стоит своей жизнью рисковать,
Мне нужно срочно из страны бежать,
Иначе этот свет навек покину.

Мне эти кары мага не нужны.
И я, не вняв мольбам его жены,
Забывши вмиг радушие страны,
Бежал трусливо ночью, как преступник,
Узнав, что у красотки муж - шаман.
Я с сожаленьем бросил этот стан
И гнал меня попутный харматтан
С такою силой, что мелькали ступни.

Но не забыть, поверь мне, до сих пор
Ни уст, дарящих сладостный ликёр,
Ни страстный и к себе манящий взор,
Ни блеск очей, как плод маслины, тёмных,
Ни очертанье чудных женских плеч
Ни странную для Вандервельта речь,
Позволившую в грех меня вовлечь,
Ни звук маримбы ласковый и томный.

* Кумба-Там - богиня красоты в африканском фольклоре.

Воспоминания о прошлом

Как нынче обмельчали люди, -
В беседе мне сказал феллах, -
Ведь нынче египтян кто судит?
Осирис? Гор? Амон? - Аллах!

Мы покорили Палестины,
А там ислама был очаг.
Восток оставили в руинах,
С победой к нам пришёл Аллах.

Потомки признанных династий,
Навечно сгинули в веках.
А кто теперь стоит у власти?
Правители, чей бог - Аллах.

Египет прежде правил миром
А нынче он совсем зачах
Кто египтянам стал кумиром?
Всё тот же праведный Аллах.

Велел Анубис после смерти
Ложить покойных в саркофаг.
Теперь, хоть верьте, хоть не верьте,
В последний путь ведёт Аллах.

Пять раз по зову муэдзина
С одежды стряхиваем прах
И гнём перед имамом спины,
Как нам повелевал Аллах.

А тот очистит нас от скверны,
Внушая перед богом страх,
Мол, если мы не правоверны,
То покарает нас Аллах.

Останки собственных религий
Бесславно канули в веках.
Маис лишь вечен, да мотыги.
Аллах у'акбар! Велик Аллах!

Один философ удалой до соли на висках
Бродил с дорожною сумой и истину искал.
И стала истины полна суконная котомка.
Но вот задача – как она достанется потомкам?
Мудрец сидел, мудрец ворчал и бороду щипал –
В груди, коленях и плечах кончается запал.
И вот, пока хватало сил, могучими руками
На перекрёстке водрузил огромный серый камень
И написал на камне так великий человек:
«На север – лес, на юг – кабак, на запад – Ференберг».

Иные истины поди, распробуй без подсказки.
Иные сколько ни крути – выходит по-дурацки.
Иные до того мутны, что вызывают смех.
И сводит зубы от иных. Но наша не из тех.
Она яснее долгих притч, рассказанных некстати.
Чтоб эту истину постичь, не нужен толкователь.
Её поймёт любой дурак, глаза задравши вверх:
«На север – лес, на юг – кабак, на запад – Ференберг».

Купец-барышник слово даст – и через день забудет.
Чиновник через день горазд на отговорки людям.
Молчит учёный человек, но скажет что-нибудь –
Слова, страшась его коллег, обратно лезут в грудь.
Куда ни кинь, куда ни глянь, одна и та же сцена:
Как подворотенная брань, слова теряют цену.
Но здесь – презревши общий мрак – и в среду, и в четверг,
«На север – лес, на юг – кабак, на запад – Ференберг».

И если сбились вы с пути и в мыслях одиноки,
Не поленитесь подойти к излучине дороги,
Туда, где коротает век, величествен и нем,
Суровый прародитель вех, спаситель от проблем.
И если сны лишают сил, и стыдно рассказать их,
Ты подойди и вопроси премудрый указатель.
И если где-то свет померк, сбежит от передряг
Кто в лес, кто в вольный Ференберг, но лично я – в кабак.

Не отвергаю истин наотрез,
Но, кажется, я зрел такие камни.
Зачем нам Фаренберг и дикий лес?
Вот в этом я с тобой согласен Арни.

Бросал я мир, в котором жил всегда,
Устав от злобы, зависти и лести,
И я искал другие города,
Где место есть для совести и чести.

Решил пойти сначала на закат,
И долго шёл полями и лесами,
Но славный город с именем Думмштадт
Был заселён одними дураками.

Свернувши на восток и глянув вверх
На город, утопающий в тумане,
Я понял, проживают в Люгеберг
Лишь жители погрязшие в обмане.

Всё это оценил, и был таков,
Ведь минусов гораздо больше плюсов.
А, подойдя к деревне Верратхоф,
Попал в среду предателей и трусов.

И так всю жизнь в исканиях провёл.
Но, даже прочесав все веси царства,
Я лишь в вине забвение нашёл
От хамства, лицемерья и коварства.

Я миновал и Грецию и Рим.
О них итак премного я начитан,
На их произведениях воспитан,
И им обязан творчеством своим.

Возможно я ещё заеду к ним.
Пока же мой маршрут давно просчитан.
Незримая рука ведёт пиита,
Куда его направил керубим.

В исканьях новых стихотворных форм,
Меня не остановит даже шторм,
Ни яд змеи, ни рыки львов, ни смерчи.

А, коли неудачен мой почин,
Для оправданий не найдя причин,
Стерплю укоры и потоки желчи.

Меня зовёт неведомый Восток,
Негоциантов странные рассказы,
Изящество, витиеватость фразы,
И вязь причудливая дивных строк.

Там рядом добродетель и порок,
Там нищета и россыпи алмазов,
Богатыри и хворые проказой,
Жестокий шах и праведный пророк.

Хоть я гяур, но в дни курбан-байрам
К вершащим хаджж к Каабе мусульман
Примкнул. И с ними шёл через пустыню.

Но, увидав священный Иордан,
Покинул уходящий караван
И посетил пределы Палестины.

Пушистыми горами, от холода дурея,
По белой панораме гуляла Пампурея.
Стремилась ненавязчиво на шум и голоса
И радостно таращила багровые глаза.
Шумела и ругалась, как дикая лавина,
И иногда спускалась в зелёную долину:
Громила умывальники и дёргала морковь.
И обижала маленьких и крупненьких зверьков.

А-а-а! ры-ры-ры-ры-ры!
А-а-а! гы-гы-гы-гы-гы!
А-а-а! ры-ры-ры-ры-ры!
А-гы! А-ры! А-гы!

Проводники в тавернах который месяц пьют,
Ругаются безмерно и денег не берут.
Какому ни предложишь пойти за перевал -
А он с опухшей рожей глядит себе в бокал:
«Оставь свои затеи, я не настолько глуп,
Чтоб хищной Пампурее попасть на чёрный зуб.
И тошно в этой яме, но я себе не враг!
Ты слышишь, как буянит она в своих горах!»

А-а-а! ры-ры-ры-ры-ры!
А-а-а! гы-гы-гы-гы-гы!
А-а-а! ры-ры-ры-ры-ры!
А-гы! А-ры! А-гы!

Провинция скудела и светлую столицу
Топила то и дело потоками петиций:
В убогой экономике упадок и разор –
Торговцы и охотники боятся диких гор!
Недавно в перелеске пропал отличный боров,
И рота королевских отважных фузилёров,
И три подводы белого креплёного вина –
И всё это наделала, конечно же, она!

А-а-а! ры-ры-ры-ры-ры!
А-а-а! гы-гы-гы-гы-гы!
А-а-а! ры-ры-ры-ры-ры!
А-гы! А-ры! А-гы!

Герои были редки, а нужен был герой.
Король глотал таблетки от боли головной,
Не брился и не мылся, и тщательно хандрил,
Пока не появился отважный Пампурил.
И так он был прекрасен, умён и полон сил!
И взор его был ясен, хотя слегка косил!
И зубы, хоть редели, но всё-таки свои!
И в сердце Пампуреи запели соловьи.

А-а-а! ры-ры-ры-ры-ры!
А-а-а! гы-гы-гы-гы-гы!
А-а-а! ры-ры-ры-ры-ры!
А-гы! А-ры! А-гы!

Красавица зарделась, как солнце на рассвете,
И даже приоделась – впервые за столетье.
И суженый увёз её в одну из жарких стран,
В свой домик непричёсанный под огненный вулкан.
Медовым был их месяц, и люди говорят,
У них родилось десять пузатых пампурят,
И если верить на слово – а верю я легко –
Все жили долго, счастливо и очень далеко.

А-а-а! ры-ры-ры-ры-ры!
А-а-а! гы-гы-гы-гы-гы!
А-а-а! ры-ры-ры-ры-ры!
А-гы! А-ры! А-гы!

Ох, уж эта любовь. Издеваясь над нами,
То возвысит, то вновь обожжёт, словно пламя.
С опалённым крылом не поднимешься в небо,
Не отстроишь свой дом и не вырастишь хлеба.
Или может поднять на такие высоты,
Что забудешь и мать, и свой дом, даже кто ты.
Ха-ха-ха!

Хоть щербат Пампурил, но свою Пампурею
Чувством вмиг превратил в добродушную фею,
Её ж злоба в крови и в родительском гене,
Как её не трави, передастся по смене.
И теперь не их мама другими проклЯта
А десяток упрямых и злых пампуряток.
Эхе-хе!

Вот другой вам пример: и в любви, и в покое
Жил один землемер со своею женою.
Проходили года в монотонности быта
Становилась тогда землемерша сердитой.
Вскоре, так уж случилось, жена землемера,
Навсегда распустилась, и стала мегерой.
Охо-хо!

Может быть я не прав, но наклонности эти
И её новый нрав не сказались на детях,
Как и в случае первом не стал же добрее,
А играл лишь на нервах приплод новой феи.
Видел много работ я подобного рода -
На этапе зигот создаётся порода.
Вот так вот!

Каббала

Ночь. Я читаю «Каббалу»
Изданья доктора Папюса.
И попадаю в кабалу
Его ума, воззрений, вкусов.

Уже запутался в главе
Зогара, Гемары и Мишны.
Христос, Исаак, Иуда, Кришна
Перемешались в голове.

Плутарх, Платон, Сократ, Орфей...
Но концентрирую вниманье.
Не зря ж несли народу знанья
Конфуций, Будда, Моисей.

Пока ж приходится зубрить,
Идеи предков изучая.
И я внимательно читаю,
Чтоб ничего не упустить.

Мираж

В час, когда на стихший пляж Эйлата
Вдруг внезапно опустилась ночь,
Встретил я прелестную мулатку -
Знойной Африки родную дочь.

С ней вы обликом совсем не схожи,
Но, поверишь ли, мне невдомёк:
Почему в иссиня-чёрной коже
Я заметил бледность милых щёк.

И не понимаю, право слово,
Погрузившись в карие глаза,
В них узрел оттенки голубого,
Будто в них таилась бирюза.

Почему же вдруг в объятьях тех,
Услаждающих чужого кельта,
Я услышал твой спокойный смех,
Словно ветерок родного Вельта.

И тотчас повеяло прохладой
В палестинской духоте ночей.
Понял я - мне ничего не надо,
Только б видеть блеск твоих очей.

Увы, не всё, что начато, докончено.
Увы, не все реформы удались,
Но чётко обозначены обочины.
А жизнь – теперь совсем другая жизнь!
Размечен путь – где более, где менее, –
Но всякий, кто хотел, тот разглядел.
Ну как в такие важные мгновения
Народ способен думать о еде?

Из болот бессловесности выдранный,
Глас народных потеющих масс
Выползает шипящею гидрою
И ползёт почему-то на нас:
Уж и плохо мы, и невнимательно
Колдовали на выбор пути.
Вот какую коварную гадину
Мы на собственной кормим груди.

Страна у нас больная сверху донизу,
Процесс леченья только начался.
Но всем готовы выдать мы по поясу –
Чтоб крепче затянули пояса.
А сколько акров выпахано шеями!
А сколько лилий выросло из слёз!
Ведь общество хиреет без движения –
Вернейшего движенья под откос.

И в сугубом стесненье и утлости
Наша жизнь – нескончаемый бой.
Лишь народ, побеждающий трудности,
Может как-то расти над собой.
На какие не пустишься хитрости,
Чтоб найти ему новых врагов
И помочь хоть немножечко вырасти
Из уютных отцовских оков.

И мы стоим, как плотники на плотбище,
И хочется уйти, а чёрта с два.
Кому передоверишь наше поприще
Высокого искусства колдовства?
Как ни крути, а мы аристократия.
На что годится общество без нас?
Особенно – без секции проклятия.
И лично – без ответственных за сглаз.

Кто куски нам считает с обидою –
Устыдитесь обиды своей.
Наша жизнь только кажется сытою,
А других бесконечно трудней.
Это вам не малинка из туеса,
Не холодный вишнёвый компот –
Тут до вечера так наколдуешься…
Так, что скулы болят за народ.

Под Ференбергом, где леса и горы,
Где речка Кюлефлюсс исток берет,
В расселинах камней, под мухомором
Жил карликовый пакостный народ.
Друг с другом пребывали вечно в ссоре
И в драках. Предавались ворожбе...
Но, вот, им на удачу, нам на горе
Произошёл внезапно сдвиг в судьбе.

Умер наш правитель благоверный.
И какой-то ритор предрекал,
Что удержит нас от зла и скверны
Только демократ и радикал.

Кому обязан был такой напастью
Преславный вольный город Ференберг?
Кто карликов ввёл в кабинеты власти
В минувший после дождичка четверг?
И эти, так сказать, муниципалы,
В советники взяв местных колдунов,
Вмиг довели хозяйство до развала,
Казну забрав себе без лишних слов.

Так кого ж в беде винить нам, люди?
Сами ж вдели голову в хомут.
На кого грешить теперь мы будем?
Как же нам избавиться от пут?

И градом управляют бестолково,
Диктуют горожанам, как им жить,
Лишили нас надежд, работы, крова,
А ведь могли б и воздуха лишить.
Куском заплесневелым в морду тычут.
Мы, может, в самом деле зажралИсь?
Но колдуны попрежнему химичат
И прочат нам безоблачную жизнь.

Нам изгнать бы прочь пигмеев щуплых
И очнуться б от кашмарных снов.
Пусть живут опять в замшелых дуплах.
Но, куда деть местных колдунов.

Хамсин

Вновь хамсин задул, рукой могучей
Разметав пески пустыни Негев,
Солнце через пылевые тучи,
Освещает тусклым светом небо,

Листья пальм трепещут как страницы
Древних книг, давно ушедших в Лету,
Словно по команде смолкли птицы,
Только слышно завыванье ветра.

Зной объял безлюдных улиц струны,
Пылью красной всё вокруг застило...
А перед глазами облик юный
Той, что в сердце так и не пустила.

Маснави

Превозмогая зной дневной и скуку,
В Багдаде старом я бродил по шуку.

В какой-то захламлённой грязной лавке
Сосуд увидел на её прилавке.

Он медным был, и несколько помятым
И сверху красным воском запечатан.

Арабской вязью бок его украшен
На фоне древних стен, домов и башен.

Печать же на старинную похожа.
А у меня мороз бежал по коже.

Я вспомнил сказ про вора Аль-ад-Дина
И про его услужливого джина.

И, не торгуясь, я купил посуду,
Ведь, ей благодаря, богатым буду.

Чтобы решить проблему ту попроще,
Пошёл я с ним в оливковую рощу

И долго тёр бока того кувшина,
Надеясь этим действом вызвать джина,

Но сколько я посудину не тёр,
Коварный джин не вышел на простор.

И я, присев на край сухой коряги,
Открыл кувшин. А в нём нашёл бумаги.

Схватив бумаги эти, сгоряча,
Весь день искал на рынке толмача.

Нашёл. Он этот текст мне перевёл
И объяснил, что я - тупой осёл.

Ведь общий смысл тех надписей таков -
Что сей кувшин - ловушка дураков!

- На ладони узор нанесён свежей хной,
И подкрашены брови сирийской сурьмой,
Так зачем остальное таишь под чадрой?
Как увидел тебя, так живу, как во сне.

- Чужеземец, не стой у меня на пути,
Дай скорее мне к дому родному пройти,
Моего жениха лучше ты не серди,
Он бакшиш уже дал за невесту родне.

- Знаю я, что жених твой богат,только стар,
Он купил у родни тебя, словно товар,
Но женитьба с тобой - не воскресный базар,
Так останься со мною ты наедине.

- Ты не знаешь обычаев нашей страны.
Все родные мои, словно крысы бедны,
И иные решения мне не видны -
Моя свадьба решит все проблемы вполне.

- Пусть простит мне мои прегрешенья коран,
Но хочу я обнять твой божественный стан,
Мои чувства клокочут в душе, как вулкан,
Я пылаю как хворост в любовном огне.

- Чужестранец, ты сладкие песни поёшь,
Но со мною себя как Иблис ты ведёшь,
И в признаньях твоих ощущаю я ложь,
Так зачем говоришь ты о чувствах ко мне.

- Что ж, красавица, если тебе я не люб,
И веду себя словно коварный инкуб,
Значит мне не вдыхать аромат твоих губ.
Я вином затушу свою страсть в чайхане.

Рубаи

* * *
Как странны отношения с тобой.
Они похожи на морской прибой.
Как волны - то накатят, то отхлынут
Те чувства, что подарены судьбой.

* * *
Твои глаза, как яхонты горят,
Блаженство обещает этот взгляд.
Одна проблема в нём меня смущает,
Что наслажденье каждому сулят.

* * *
Что лучше может быть, чем в полумгле
Вкушать гашиша дым из наргиле?
Весь грешный мир покажется мне раем
И вмиг разгладятся морщины на челе.

Бейты

* * *
Мне запрещает пить вино моя жена.
Уйду! К чему мне дом в котором нет вина.

* * *
Разбавь вино в кувшине свежею водой,
Чтобы не оказаться к вечеру свиньёй.

Кханда-кавья

Кришну просил о любви. И бог Агни
Дал мне тебя. Ослепила, как магний.

Лотосом Инда светла твоя кожа,
С коброй очковой ладонь твоя схожа,

Как у коровы священной, высокой,
Томной затянут твой глаз поволокой,

Брови вразлёт, как иглой дикобраза
Ранили сердце, повергли мой разум,

Щёки бледны, как у мраморных статуй,
Губы, как спелые зёрна граната,

Зубы, как белые лилии Ганга,
Вздох ароматнее спелого манго,

Гриву волос ветерок развевает,
Как каракурт свои сети сплетает,

Шея твоя, словно пагода Будды,
Столь же стройна и прекрасна, как чудо,

Руки, как гибкие нити лианы -
Счастье в объятьях их быть непрестанно,

Грудь тяжела, полновесна, как вымя,
Всех потрясает сосцами своими,

Талия тонка, подчёркнута сари,
Как у жены ракшаса - Ватьявари,

Ноги твои, будто ноги у Хасти,
Бёдрами пышными будишь ты страсти,

Славной улыбкой своей Ханумана
Мне намекаешь, что будешь желанна,

И всю энергию-прану ты сможешь
Карме моей передать в сладком ложе!

Сутры не лгут, ибо ты со творенья
Камы прекраснейшее произведенье!

Ши

Муза пролетела...... над моей главой,
Но не оказалось...... туши под рукой.
И пока искал я...... кисточку и тушь,
В голове остались...... только вздор да чушь.

Попытался вспомнить...... тот чудесный слог,
Стал писать я тростью...... на песке у ног,
Но подул внезапно...... лёгкий ветерок
И в мгновенье ока...... разбросал песок.

А когда писал я...... веткой по воде,
Надпись уплывала...... Нет её нигде.
Я на запотевшей...... чашке написал,
Пар подсох и текст тот...... навсегда пропал.

С палочкою туши...... я не расстаюсь,
Но визита музы...... вряд ли я дождусь.
И сижу я в скорби...... и в тоске от мук
У озёрной глади,...... где цветёт бамбук.

У картины
Цы

В полупрозрачной заводи реки,
Напоминающей цвета нефрита,
Фонариков бумажных огоньки
Дрожат в воде. Жужжат над ней москиты.
По берегу в натруженных руках
Крестьяне, колесом согнувши спины,
В широкополых шляпах и плащах
Несут бегом носилки паланкина.
Как яшма,
императорский дворец,
Красны, как лал,
палаты дам придворных,
И карп речной, окрашенный в багрец,
Вдоль берегов шуршит камыш озёрный.
Творец мгновенье жизни написал.
Он, в вдохновеньи, отметя опаску,
Стер в пыль и изумруд, и красный лал,
И окунул в восторге кисти в краску.

Кокетке

Ты постоянно
Заигрываешь со мной.
Не терзай меня,
Не дразни надеждою.
Лучше скажи сразу - "Нет!"

Упрёк

Безумно долго,
Мучительно ожидал
Свою милую,
А свидание было
Короче летней ночи.

Облака распахнулись воротами в рай,
В небе звёзды бродили вином.
В этот вечер по городу всадник-февраль
Проезжал на своём вороном.
Он искал свою песню в ушедших часах
И печали бездомных собак
И тяжёлой ногайкой ломал голоса
И хребты запоздалых гуляк.

Обрывки слов, обрывки фраз и снов недолговечных
Он на лету сбивал, смеясь, и клал в мешок заплечный.
Когда же, ночь перемолов, рассвет поднялся новый,
Со смехом бросил свой улов на площади торговой.
И город в тот же день узнал – и пастырь, и мясник, –
Что в том мешке лежит весна – для каждого из них.
Как птицы на манок спешат, как рыбы на блесну,
Спешит озябшая душа на новую весну.

Изумлённые люди открыли мешок,
И воскликнула матушка Мей:
«Посмотрите, какой восхитительный шёлк
Для моих золотых дочерей!»
«Ах, каких бы наделать из этой весны, -
Старый Карел сказал в воротник, -
Погремушек, игрушек, коняшек резных
Для знакомой моей ребятни!»

«Какие б вышли кренделя!» - сказал сосед-кондитер.
Сапожник крикнул: «О-ля-ля! Вы только поглядите!
Из этой кожи я скрою весенние обновки
И на подошвы им набью весёлые подковки!»
И каждый брал себе весну по сердцу и рукам.
Последним подошёл к мешку ослепший музыкант:
О, как он счастлив был и рад, найдя на самом дне
Замену порванной вчера серебряной струне.

И хранили дары в сундуках и сердцах,
В незамёрзших глубинах души.
И суровой зимы ожидали конца,
Но февраль уходить не спешил –
Он весёлым торговцем раскинул товар
И на площади кликнул народ,
Предлагая за каждый полученный дар
Разрешение зимних забот:

Кому-то – денег, взятых в долг, кому – заказ готовый,
Кому – живительный глоток лекарства дорогого.
Любые цены хороши – проси, хватайся выше!
Когда такие барыши за вечер можно выжать?
И каждый пел себе под нос: «Ну чем тут дорожить?
Какие вёсны? Тут вопрос, как зиму пережить!»
И, возвратясь к себе домой, бурчал, захлопнув дверь:
«Ну что весна… Весна весной! Так и не жить теперь?!»

Пробежали беспечные март и апрель
По полям календарных страниц.
Но на улицах – холод и злая метель
Вместо звонкого пения птиц.
«Кто бы лёд растопил, кто бы света плеснул
И унял бы февральскую злость.
Покажите весну, пронесите весну!»
Но весны у людей не нашлось.

И только в рыжем кабаке, в дрожащих бликах лампы,
Совьётся музыка в руке бечёвкой флагелланта
И выбьет зиму из сердец – мечты проснутся робко,
Пока поёт слепой певец за горькую похлёбку…
…Весенней песней полон час – и оттого больней:
Надежда, в двери постучась, уходит от дверей.

Забрался ночью в чей-то дом удачливый домушник.
Собрал, что было в доме том, и уходил сквозь кущи.
Закашлялся. Наверно крупп. Хрипит. В суставах боли.
Одет легко. Забыл тулуп, когда бежал оттоле.
Когда ж открыл он свой мешок движением привычным,
То испытал внезапный шок от эдакой добычи.
Забравшись в запустелый дом с идеей поживиться,
Нашел случайно штоф с вином и поспешил напиться.

А потом, нагрузившись изрядно вином,
Без разбору брал все, что попалось.
И, обшарив небрежно запущенный дом,
Все забрал. Ничего не осталось.
Но, поскольку он шарил в сплошной темноте,
Брал все то, что нащупал рукою.
Потому то и вещи попались не те,
Видно с ним подшутило хмельное.

В мешке нашел какой-то хлам: чулки с дырою, шляпку,
Кусок драпры, мадапалам, растоптанные тапки,
Горшок, шкатулку без ключа, тарелку из сервиза,
Засов, кусочек сургуча, колечки от карниза,
Нож ржавый, вилку без зубцов, сухой пучок латука,
И банку скисших огурцов, попавшую под руку,
Портрет, подпорченный водой, поломанные клещи.
И не было там ни одной чуть-чуть хоть ценной вещи.

Подойдя к фонарю, где немного светло,
Понял он, что добычу не жалко,
Ведь в мешке оказалось одно барахло.
И забросил мешок свой на свалку.
Наблюдал за воришкой проказник-февраль
Мастер острого слова и жарта.
Он мешок подобрал и унес его вдаль
Чтоб подкинуть его в руки марту.

Ребята поутру нашли мешок со скарбом странным
И растащили, что смогли, по курткам и карманам.
Они имуществом своим не устают хвалиться.
Всё подойдет для игр им, все в играх пригодится.
В шкатулке можно прятать клад, устроить лодку в тапке,
Ну, а для кукол подойдут и лоскутки и тряпки.
Портрет иконкою святой поставить можно в угол,
И посадить на "аналой" теперь нарядных кукол.

Позабыли они про своих матерей,
Про мороз и про детские беды.
Ну а те уж кричат из открытых дверей,
Зазывая мальчишек к обеду.
Только как прекратить эти игрища враз,
Сорванцы ведь живут в мире том.
Можно взять, словно щит, покорёженный таз,
А разбитый горшок, как шелом.

Еще набрасывать кольцо на прутик гибкой ивы,
Чулок надевши на лицо, разбойничать шутливо,
Затем собрать большую рать, всех бросить на защиту,
Отчаянно ножом махать (естественно для виду)...
Но, наконец, ажиотаж спадает понемножку.
Развеялся игры мираж. Распахнуты одежки.
Пусть на дворе пока мороз - февральский посошок,
Но сколько радости принес заброшенный мешок.

Уже вовсю бежит ручьём
Подтаявший сугроб.
А людям холод нипочём,
Вгоняют зиму в гроб.
Да и влюбленным не до сна,
Хоть снег,
Хоть дождь,
Хоть град.
Но, все равно, придет весна
В апрель,
Иль в май,
Иль в март!

Не помню, в каком уж далёком году
Лихой, удалой, молодой трубадур,
Оставив доходный цветной балаган,
О доле народной куплеты слагал:
О хищных богатых князьях-подлецах,
О жадных аббатах и жирных купцах,
О том, что охота бы наоборот –
И плакал народ, и смеялся народ.

И в каждой песне был накал
И фейерверки шуток.
И парню громко подпевал
Его пустой желудок.
И песни шли по городам
И угнетённым душам
И замолкали, лишь когда
Певец садился кушать.

Кансона бежала, меняя слова,
И всё дорожала его голова.
А парень – по тощей природе вещей
Всегда убегал сквозь малейшую щель.
Но слава – не окорок. Как ни крути –
То в гору, то под гору надо идти.
И шёл ли по круче он вверх или вниз,
Нёс в сердце заученный в детстве девиз:

«Когда я ем – я глух и нем
К народному терзанью.
Я отрешаюсь от проблем
И ем свою лазанью.
Громи злодеев и невеж,
Грызи пороки волком –
Но если толком не поешь,
И жить не будешь толком».

Но время летит и на судьбы глядит –
На площади новый читают эдикт:
«За силу и правду задорных кансон
Назначить бродягу придворным певцом!»
Ну как не плясать от таких новостей!
Тем более кормят по десять раз в день.
И муза лежит у камина пластом:
Немного подремлет – и снова за стол.

…У тех, кто властью наделён,
Рассудок нынче куцый.
Им до монархов тех времён
Тянуться и тянуться.
Пускай в истории моей
Расслышит власть имущий:
Вино люблю я похмельней.
И супчик – чтоб погуще.

Мои инструменты - зубило, резец,
И мой материал - белый мрамор.
Зашел как-то ночью приятель-певец,
Попавший к властителю в фавор.
Он хвастал едой и обильным питьем
И расположеньем монарха,
Мол, он обеспечен шикарным жильем,
На ужин был зван к патриарху.

А я, как дурак,
Тружусь за пятак.

Окинул скульптуру с лицом знатока.
Потом, улыбнувшись небрежно,
Сказал, что жалеет меня-чудака,
Моя нищета - неизбежна.
Конечно героем был мой Прометей.
А умный - монарха ваяет.
Украл у богов он огонь для людей,
Но что ж он взамен получает?

Пожертвовал печень!
Платить больше нечем.

Я честно поведал поэту в лицо:
К добру ли его перемены?
Знавал я прикормленных властью творцов,
Они исчезали со сцены.
И в песнях его появился изъян.
Но не проявил он тревогу.
Творец должен голоден быть и чуть пьян.
Тогда лишь творец он от Бога!

Властями любим?
Что ж, кланяйся им!

Снова утро заплетает небу кудри,
Алой лентой украшая тишину.
Снова утро - и купаясь в этом утре,
Юный Генрих уезжает на войну.

Оживает мостовая под подошвами,
Раскрываясь неоконченной игрой.
Я опять иду в грядущее сквозь прошлое,
Как и мой отважный бронзовый король.

Но, Ваше Величество, долго ли нужно
Под сетью кольчужной надежду хранить,
Когда перед прошлым Вы так безоружны,
Когда Вы не в силах его изменить?
Но медное сердце стучит сегидилью,
И хочется сердцем душе ограничиться,
И хочется думать, что Вы победили,
Надеяться, верить... но, Ваше Величество...

День проходит пляской тени по карнизам,
День, проходит, собирая к ночи сны.
В Белом Замке беспокойная Алиса,
Как и прежде, ждёт любимого с войны.

И лампада, белым пламенем горящая
Перед кротким нарисованным лицом,
Освещает в тихом прошлом настоящее.
Настоящее, похожее на сон.

Но, Ваше Высочество, долго ли можно
Непрошенных дней не пускать на порог
И тщетно разыскивать строки о прошлом
На серых страницах столичных дорог?
Но теплится пламя сердечной молитвой,
И хочется верить, и слышать не хочется,
Не хочется знать, что кольчуга пробита,
Что пуля – не шпага… но, Ваше Высочество…

Если б только замолчал столичный улей,
Он услышал бы в листве дворцовых лип:
«Ты прости, я снова выехал под пули
И, наверное… наверное, погиб».

Если б город прекратил привычный топот
И склонился над застывшею рекой,
Он услышал бы над ней счастливый шёпот:
«Слава Богу, ты вернулся, дорогой…»

В прохладе предвечерней сини,
Пред сном молитву сотворя,
По просьбе юной инокини
Игуменья монастыря
Поведала, как оказалась
В стенах обители святой,
Где годы долгие пыталась
Найти забвенье и покой.

Она с возлюбленным гуляла,
Когда повздорили в саду.
И вечером пофлиртовала
С другим у многих на виду.
Жених, обидевшись на фею,
Не смог простить ее вину.
Он вскоре распрощался с нею,
Решив уехать на войну.

И, приказав готовить струги,
Собрал по ближним весям рать.
Назло изменнице-подруге
Пошел соседей воевать.
Взял меч двуручный, шлем из стали,
Тяжелый щит и амулет.
В лучах заката лишь сверкали
Кольчуги отражая свет.

Она со смехом отпустила
Возлюбленного в этот бой.
Не знала, что найдет могилу
Не на земле, а под водой.
Жених от оскорбленной чести
И горя, бросился за борт.
А вскоре слух пришел к невесте,
Что Зигфрид не вернется в порт.

С тех пор ей каждой ночью снится
На небе надпись - "Не греши!
Тебе теперь всю жизнь молиться
За упокой его души!"
Не выдержав жестоких пыток,
Что спать с тех пор ей не дают,
Средь босоногих кармелиток
На годы обрела приют.

Но ляжет спать - опять он рядом.
Они в беседке, vis-a-vis.
И, под его горящим взглядом,
Она слабеет от любви,
Испытывает страсти пламень
И ощущает сухость губ...
Но у нее перед глазами
Кольчуги ржа и бледный труп.

И снова тот же сон. И снова
Обет безбрачия дает.
И в обществе невест Христовых
Крест эпитимии несет.
Но тщетны все ее потуги.
Лишь ощущенье пустоты.
И каждой ночью лишь о друге
Ее виденья и мечты.

Тишке

Белой дымкой окутав вечерний дворец,
Старый джинн – молодой и счастливый отец, –
Прислонившись плечом к золотым кирпичам,
На ладони серебряный чайник качал:
«Засыпай, мой сынок, засыпай дорогой.
Даже яркому солнцу полезен покой –
И оно засыпает в сутулых горах,
Чтобы снова светить и смеяться с утра.

Сколько мыслей скопилось под вечер,
Сколько образов, слов и затей!
И заботами давит на плечи
Целый выжатый прожитый день.
Ты запри размышления в клетке
Вместе с грузом вечерних забот.
Чтобы вырасти сильным и крепким,
Нужно спать восемь месяцев в год!

Это должен понять каждый маленький джинн:
Ты во сне долетаешь до горных вершин,
Ты во сне открываешь всё снова и сам,
Ты во сне привыкаешь творить чудеса,
Ты во сне ощущаешь всю силу мечты,
Ты во сне понимаешь, что мир – это ты,
И становишь ближе с собой и честней…
Я ведь тысячу лет пролежал, как во сне.

День за днём без конца и начала
Колыбельную пели века,
И кружила меня, и качала
Океана большая рука.
Я не плакал, не злился, не дулся –
Я искал нашу маму во снах.
И когда наконец-то проснулся,
На причале сидела она».

Белой дымкой окутав вечерний дворец,
Старый джинн – молодой и счастливый отец, –
Прислонившись плечом к золотым кирпичам,
На ладони серебряный чайник качал.

Когда селяне славили Христа
Зимой господней рокового года
И отмечали дату Рождества,
Под вечер вдруг испортилась погода.

Над бором словно сполохи пошли
Похожие на зарево пожара.
Поелику разгадки не нашли,
Решили все, что это божья кара.

А на селе жил знахарь, доктор Мюнх,
Который вроде с дьяволом якшался.
(такой бродил по этим весям слух,
а он от сплетен вслух не отрекался).

И инквизитор, что прислал бургграф
На пытки с тяжким сердцем дал согласье.
Он честным слыл, и облечен был властью.
Но в этом деле не совсем был прав.

Под пытками сознается любой.
И он признался, что знаком был с джином,
Чтоб обрести хоть временный покой
Пред следующей пыткой капуцина.

Признанье прекратило всякий спор.
И Мюнха провели в цепи кандальной
К столбу, под коим разведен костер
И собран люд на площади центральной.

И трибунал спалил его живьем,
Чтоб смуту среди паствы он не сеял,
По бревнышкам разнес его жилье
И по дорогам прах его развеял.

Но под вечер правду ищешь –
Книги падают из рук.
И куда, скажи, дружище,
Нам такая пропасть букв?
И от опусов разбитых
Помогает нам одно:
Алхимический напиток –
Благородное вино.

Тот, кто вместе, тот, кто с нами,
Для кого наука – знамя,
Тянет гвозди из сознанья
Силой духа и клещей.
Можно выискать баграми
В захмелевшей пентаграмме
Чёрта лысого с рогами
Для познания вещей.

Но под вечер каждый опыт –
Это сущая беда.
И на сердце зреет ропот:
Столько чисел нам куда?
Избавление от пыток,
Милосердия клинок:
Алхимический напиток –
Благородное вино.

Звёздный миг не за горами.
Хоть и путь идёт буграми,
На полях научной брани
Небывалый урожай:
Сколько ярких восклицаний,
Сколько едких порицаний,
А латинскими словцами
Прямо пушки заряжай.

Но под вечер даже воздух
Бьётся пламенем косым.
Длинноваты, не по росту
Предвечерние часы.
Перешить бы – нету ниток, –
Чтоб с утра открыл окно –
Сразу вечер, и налито
Благородное вино.