Я на борт пронёс в циферблате московское время,
В портфеле – коллекцию штампов и мерок столичных.
Сажусь у окна, сообразно посадочной схеме,
Лечу и не чувствую сердца, а сердце со всеми
Стремится к рассвету – в два раза быстрей, чем обычно.

Полёт – это восемь часов вперемешку с дремотой
По небу, изрытому диким, озлобленным ветром.
Я сплю в своём кресле в излюбленном пол-оборота
И думаю тихо, как я не люблю самолёты,
Как страшно себе представлять высоту в километрах.

А позже проснулся в сопящем и тёмном салоне
От чувства, которое словно стучалось в подкорку.
От чувства, которого я до конца и не понял –
Но это неважно, а важно, что правой ладонью
Я тут же подвинул немую оконную шторку.

За круглым окном был рассвет – удивительно новый,
И между пушистым распластанным облачным морем
И светлым, лазоревым скатом небесного крова
Горел неостывший червонного золота обод –
Я раньше не видел такие прекрасные зори…

Знаешь, нынче такая жара, хоть убей - я не жалуюсь, нет, ну что ты! У меня на балконе живет воробей - небольшой такой, желторотый. Не летает, все ходит и смотрит в стекло, я никак не пойму, в чем дело - то ли злые мальчишки подбили крыло, то ли просто тоска заела. Он глядит в небеса и свистит о своем, знаешь, так мелодично-тихо. А о чем он поет...да не знаю, о чем - может быть, о своих воробьихах?

И когда наконец я сегодня усну, убегая от злых заморочек, воробьиного взгляда случайно коснусь и, навеян дыханьем ночи, мне приснится безумный, бушующий сон, легкий, словно весенний ветер. Будто мы полетели, мы вместе - я, он, да еще с нами кто-то третий. И когда поднялись мы уже в небеса, где рассвета вставала башня, воробей обернулся, и тихо сказал: "Видишь, это совсем не страшно." Были странно верны воробьины уста, и светился на солнце профиль. "Ну признайся - когда ты хотел полетать - ты глушил это крепким кофе.... А теперь - нам дорога на кромке утра, не держи себя в этом теле. Расправляй свои крылья навстречу ветрам, ну чего же ты ждешь - полетели!"
Полетел я, нырнув то ли вверх, то ли вниз, бесконечность была как мука... Но шепнул Третий на ухо - "Остановись", на плечо положив мне руку.

"Ты, сынок, - человек. Не противься судьбе, жизнь не купишь за рубль двадцать..."
"-Он летает!"
"Летает. Ведь он воробей. А тебе...пора просыпаться."

Я проснусь, закрываясь от солнца рукой, вспоминая об этом чуде. Я проснусь, и в душе воцарится покой.
Я проснусь - воробья не будет.

Ты мне скажешь: "Мы ум не пробьем, не пропьем, а безумие выйдет боком."
Просто знаю - Икар был моим воробьем.
Ну а Третий, конечно, Богом.

Партия C1:

Тебя привечает сияющий день,
И мантией солнце ложится на плечи.
На паникадилах больших площадей,
Как яркие свечи, горят твои речи.
Ты смело выходишь навстречу толпе,
Полмира поджав под епископский посох.
И все эти души стремятся к тебе
В нелепых ответах и глупых вопросах.

Что же, близнец, это честный жребий,
А половина – уже немало.
И облаками на красном небе
Вечер выводит инициалы.
Все мы сражаемся в общем войске,
Все мы порой примеряем маски.
Мы разделили наш мир по-свойски,
Мы преломили наш хлеб по-братски.

Партия F1:

Ты выскользнешь тенью из вечных систем
Под чёрным покровом изменчивой ночи
И творчески пустишь кинжалом вдоль стен
До боли знакомый змеящийся почерк.
Ты держишь в надежных и крепких руках
Судьбу половины великой мишени.
И знаешь, что дома со стали клинка
Тебе улыбнётся моё отраженье.

Что же, близнец, это честный жребий,
А половина – уже немало.
И облаками на красном небе
Вечер выводит инициалы.
Пламя опять захлебнулось в воске,
Память напрасно сгущает краски.
Мы разделили наш мир по-свойски,
Мы преломили наш хлеб по-братски.

Я помню - весна, и мелодией - Бах
(Я - осень, и что-то из русского рока...)
Я помню те губы на теплых губах..
(Я был одинок без конца и без срока)
Я помню цветные и странные сны.
(Я помню - они, ускользая, смеялись..,)
Я помню - тогда поменялись мы с ним.
(И я вспоминаю - мы с ним поменялись..)

Я помню лукавую пляску зеркал
(Я помню безумный полет отражений)
Я помню, как тени я звал и искал
(Я помню - искал чьи-то легкие тени)
И я вспоминаю - играл русский рок
(А я пропадал в переменчивом Бахе)
И я вспоминаю, что был одинок
(А я помню слезы ее на рубахе)

Я помню, был терпок крепчающий ром,
(Я помню горящие раны от сабель)
Я помню, был теплым ветшающий дом
(Я - страны, что были прозрачнее капель)
Я помню, как солнце заснуло на дне
(Я помню, что спорил о чем-то с луною)
Я помню пустыню и шепот камней
(А я помню море, и шепот прибоя...)

Ты знаешь: кровавая дымка растает,
С туманом врастая в заросшую падь.
Ты мог бы с другим поменяться местами,
Но можно ли сердце своё поменять?
Смотри на страну в бесконечном бою,
На реки, согретые кровью парною,
На небо родное, где солнце с луною
Дерутся за душу твою.
О, как же их много – чужих голосов –
В пустых галереях и шумной толпе.
Но только важнее всего этот зов –
Дракона в тебе.

Угодлива память, но нет перемены:
Сверкание сабель – как молнии гроз,
Жестокие стены и ужасы плена,
И небо продрогло от крови и слёз.
Ты здесь – в череде непрощающих дней.
Но сузилась совесть до щели бойницы.
Ты здесь – чтобы остаться врагом и убийцей
В сознании прочих людей.
Ты будешь положен на чашу весов
Под гири пороков на смех голытьбе.
Но только важнее всего этот зов
Дракона в тебе.

Просто я знаю - скука сродни бессилью, я не люблю, когда говорят "плевать". Просто мне что-то снова поет Васильев, мол, так и быть, останемся зимовать. Раз я живу одной ювелирной жизнью, то проживу ее, тупо людей любя. Словно бы кто-то шепчет - "Давай, держись мне, если уйдешь - то как же я без тебя?". Дарят мне птицы несколько славных арий, явки-пароли выданы точно в срок. Эй, джентльмены, выдайте мой сценарий, я допишу там пару веселых строк.

Город ложится тихой вечерней лентой, ветры мне что-то шепчут наперебой.
Если позволишь, Боже, побыть хоть кем-то,
Я попрошу немного побыть собой.

Я совсем обессилел. А город – рад.
Город ждёт, когда я запрошу пощады.
Снова лето – бреду Александровским садом,
Мимо ржущей толпы у кремлёвских солдат.
Вокруг так много посторонних звуков…
Этот город на звуки вообще – щедр.
У музея маршал Георгий Жуков
Несгибаемо держит нулевой километр.
И стремится от тёртого пятками блюда
Миллион направлений – прямых, как хорда.
Сотни тысяч желаний летят отсюда
Звонким смехом монеты по коже города.
Вот бросают мечту за плечо, как камушек –
Суеверье совсем не плохая заплатка…
Суетливая стайка несчастных бабушек
Узловатыми пальцами чешет брусчатку.
Неподжившее сердце саднит от грима,
Город подло бьёт меня под колени.
Я пройду – да, я снова пройду мимо:
Я уже упустил миллион направлений.
Но в сознание что-то скребётся, стучится –
Эта мысль доконает. Не надо нервничать!
Я со вздохом лезу в карман джинсов
И выуживаю тусклую пригоршню мелочи.
Город хитро смотрит: «Доспел? А ну-ка!»
Я иду, уклоняясь от встречной пули,
И ссыпаю мелочь в чужую руку,
Напоследок бросив: «Держите, бабуля».
Город снова смеётся: «К чему эти жесты?
Всё равно потеряешься в общем плане!»
И от Иверских врат до Лобного места
Я иду без каких-либо ясных желаний.

Он выходит из дома еще до зари, зажигая на улице все фонари: ведь покуда хотя бы один не горит, не дай Бог, потеряется кто-то.
А когда фонари, наконец, зажжены, он уходит в звенящую тьму тишины, где вокруг - ни собак, ни детей, не жены - иногда это грустно, пожалуй.
Над домами восходит алеющий шар, шее холодно - что ж, в этом есть некий шарм, он ведь смерти отдал свой единственный шарф, чтобы руку ему не пожала.
И не знает он, кто наблюдает за ним, кто считает на пальцах уплывшие дни, кто приходит к нему, тихо шепчет - "засни", и поет, и мечтает, и дышит.
Говорит - "Эх, дурак, что ж ты бродишь один, что ж, как старый пенек, ты угрюм, нелюдим, раньше гордое сердце горело в груди, а теперь там осталась ледышка."
- "Я застрял в этой клетке закрытых дверей, я боюсь по ночам незнакомых зверей, в мире слишком уж много пустых фонарей, их корежит от мертвенной фальши..."
Увязает в кошмарах, испуган и блед, а она допевает последний куплет, про камин, про огонь и про клечатый плед - "Я с тобою, мой глупый Фонарщик"

А потом они вместе глядят на восток, превращая любовь в апельсиновый сок, и от их разговоров янтарный песок зацветает лихим перламутром.
В голове у них крутится странный мотив; он поет про Дорогу, прохожих смутив, а она заплетает тугие пути и рисует осеннее утро.

Если б мир на секундочку стал добрее,
Если б круг на секундочку стал разомкнут,
Я бы сделал шаг по пустой аллее
И сейчас оказался у горизонта.
Чтобы чей-то голос спросил: «Ну, с кем ты?»
Чтобы я глаза не отвёл от нимба,
Чтоб вцепился в солнце в лучах рассветных
И ответил так: «Если можно, с ним бы».
Чтобы мы взошли над твоей оградой –
Ничего, что осень, сентябрь и сыро –
Мы дарили б людям палитры радуг
Для простых этюдов цветного мира.
Чтобы на закате всё тот же голос
Дал побыть с луною, совсем немножко.
И из всех огней, что подарит глобус,
Я смотрел бы на клён и твоё окошко.